В своем предыдущем материале я уже писал о том, что мне удалось, спустя сто пятьдесят лет, найти убийцу Федора Павловича Карамазова — одного из героев бессмертного романа Федора Достоевского. Публикую вторую часть своего расследования.
К дому отца
Решив для себя, что Аграфена Александровна находится в доме его отца, Дмитрий Федорович помчался туда. От госпожи Хохлаковой он успел узнать о том, что слуга Григорий и лакей Смердяков больны и не встают со своих постелей. Стало быть, отворить калитку возле главных ворот Дмитрию Федоровичу будет некому. Но Дмитрий Федорович, как мы знаем, и не планировал вовсе входить в имение отца через калитку, выходившую на одну из освещенных городских улиц.
« … он обежал большим крюком, чрез переулок, дом Федора Павловича, пробежал Дмитровскую улицу, перебежал потом мостик и прямо попал в уединенный переулок на задах, пустой и необитаемый, огороженный с одной стороны плетнем соседского огорода, а с другой – крепким высоким забором, обходившим кругом сада Федора Павловича. Тут он выбрал место и, кажется, то самое, где, по преданию, ему известному, Лизавета Смердящая перелезла когда-то забор. «Если уж та смогла перелезть, – бог знает почему мелькнуло в его голове, – то как же бы я-то не перелез?» И действительно, он подскочил и мигом сноровил схватиться рукой за верх забора, затем энергически приподнялся, разом влез и сел на заборе верхом. Тут вблизи в саду стояла банька, но с забора видны были и освещенные окна дома. «Так и есть, у старика в спальне освещено, она там!» – и он спрыгнул с забора в сад. Хоть он и знал, что Григорий болен, а может быть, и Смердяков в самом деле болен и что услышать его некому, но инстинктивно притаился, замер на месте и стал прислушиваться. Но всюду было мертвое молчание и, как нарочно, полное затишье, ни малейшего ветерка.
«“И только шепчет тишина”, – мелькнул почему-то этот стишок в голове его, – вот только не услышал бы кто, как я перескочил; кажется, нет». Постояв минутку, он тихонько пошел по саду, по траве; обходя деревья и кусты, шел долго, скрадывая каждый шаг, к каждому шагу своему сам прислушиваясь. Минут с пять добирался он до освещенного окна. Он помнил, что там под самыми окнами есть несколько больших, высоких, густых кустов бузины и калины. Выходная дверь из дома в сад в левой стороне фасада была заперта, и он это нарочно и тщательно высмотрел проходя. Наконец достиг и кустов и притаился за ними. Он не дышал. «Переждать теперь надобно, – подумал он, – если они слышали мои шаги и теперь прислушиваются, то чтобы разуверились… как бы только не кашлянуть, не чихнуть…»
Он переждал минуты две, но сердце его билось ужасно, и мгновениями он почти задыхался. «Нет, не пройдет сердцебиение, – подумал он, – не могу дольше ждать». Он стоял за кустом в тени; передняя половина куста была освещена из окна. «Калина, ягоды, какие красные!» – прошептал он, не зная зачем. Тихо, раздельными неслышными шагами подошел он к окну и поднялся на цыпочки. Вся спаленка Федора Павловича предстала пред ним как на ладони. Это была небольшая комнатка, вся разделенная поперек красными ширмочками, «китайскими», как называл их Федор Павлович. «Китайские, – пронеслось в уме Мити, – а за ширмами Грушенька». Он стал разглядывать Федора Павловича. Тот был в своем новом полосатом шелковом халатике, которого никогда еще не видал у него Митя, подпоясанном шелковым же шнурком с кистями. Из-под ворота халата выглядывало чистое щегольское белье, тонкая голландская рубашка с золотыми запонками. На голове у Федора Павловича была та же красная повязка, которую видел на нем Алеша. «Разоделся», – подумал Митя. Федор Павлович стоял близ окна, по-видимому, в задумчивости, вдруг он вздернул голову, чуть-чуть прислушался и, ничего не услыхав, подошел к столу, налил из графина полрюмочки коньячку и выпил. Затем вздохнул всею грудью, опять постоял, рассеянно подошел к зеркалу в простенке, правою рукой приподнял немного красную повязку со лба и стал разглядывать свои синяки и болячки, которые еще не прошли. «Он один, – подумал Митя, – по всем вероятностям один». Федор Павлович отошел от зеркала, вдруг повернулся к окну и глянул в него. Митя мигом отскочил в тень.
«Она, может быть, у него за ширмами, может быть уже спит», – кольнуло его в сердце. Федор Павлович от окна отошел. «Это он в окошко ее высматривал, стало быть, ее нет: чего ему в темноту смотреть?.. нетерпение значит пожирает…» Митя тотчас подскочил и опять стал глядеть в окно. Старик уже сидел пред столиком, видимо пригорюнившись. Наконец облокотился и приложил правую ладонь к щеке. Митя жадно вглядывался.
«Один, один! – твердил он опять. – Если б она была тут, у него было бы другое лицо». Странное дело: в его сердце вдруг закипела какая-то бессмысленная и чудная досада на то, что ее тут нет. «Не на то, что ее тут нет, – осмыслил и сам ответил Митя себе тотчас же, – а на то, что никак наверно узнать не могу, тут она или нет». Митя припоминал потом сам, что ум его был в ту минуту ясен необыкновенно и соображал все до последней подробности, схватывал каждую черточку. Но тоска, тоска неведения и нерешимости нарастала в сердце его с быстротой непомерною. «Здесь она, наконец, или не здесь?» – злобно закипело у него в сердце. И он вдруг решился, протянул руку и потихоньку постучал в раму окна. Он простучал условный знак старика со Смердяковым: два первые раза потише, а потом три раза поскорее: тук-тук-тук – знак, обозначавший, что «Грушенька пришла». Старик вздрогнул, вздернул голову, быстро вскочил и бросился к окну. Митя отскочил в тень. Федор Павлович отпер окно и высунул всю свою голову.
– Грушенька, ты? Ты, что ли? – проговорил он каким-то дрожащим полушепотом. – Где ты, маточка, ангелочек, где ты? – Он был в страшном волнении, он задыхался.
«Один!» – решил Митя.
– Где же ты? – крикнул опять старик и высунул еще больше голову, высунул ее с плечами, озираясь на все стороны, направо и налево, – иди сюда; я гостинчику приготовил, иди, покажу!
«Это он про пакет с тремя тысячами», – мелькнуло у Мити.
– Да где же?.. Али у дверей? Сейчас отворю…
И старик чуть не вылез из окна, заглядывая направо, в сторону, где была дверь в сад, и стараясь разглядеть в темноте. Чрез секунду он непременно побежал бы отпирать двери, не дождавшись ответа Грушеньки. Митя смотрел сбоку и не шевелился. Весь столь противный ему профиль старика, весь отвисший кадык его, нос крючком, улыбающийся в сладостном ожидании, губы его, все это ярко было освещено косым светом лампы слева из комнаты. Страшная, неистовая злоба закипела вдруг в сердце Мити: «Вот он, его соперник, его мучитель, мучитель его жизни!» Это был прилив той самой внезапной, мстительной и неистовой злобы, про которую, как бы предчувствуя ее, возвестил он Алеше в разговоре с ним в беседке четыре дня назад, когда ответил на вопрос Алеши: «Как можешь ты говорить, что убьешь отца?»
Трудно оторваться от чтения гениальнейших строк, но нам пришла пора поговорить о дворянских заборах. Да-да, мои дорогие читатели и слушатели, именно о дворянских заборах, окружавших в середине девятнадцатого века «дворянские гнезда».
Изучив «заборную тему», автор пришел к выводу о том, что высокие заборы с вертикальным расположением двухметровых досок окружали по преимуществу дворы купцов. За этими высоченными заборами в глубокой тайне происходили многочисленные семейные трагедии.
Дабы значимо отличаться от неблагородного купеческого сословия, многие дворяне окружали свои родовые гнезда не столь высокими заборами. Дворянские заборы часто имели два аршина с небольшим в высоту. Или примерно один метр шестьдесят сантиметров. Именно такого роста и была мать лакея Смердякова – бродяжка Лизавета Смердящая. Она, как мы знаем, без особого труда преодолевала такие заборы. Но как именно она это делала? Её умению перелезать через заборы могло помочь не вертикальное – как это было у купцов, а горизонтальное расположение заборных досок. Эти доски вполне могли иметь очень внятные щели, образовывавшиеся между ними со временем. Забивать эти щели узкими полосками штакетника не имело никакого смысла. Ведь нащельники вполне могли стать своего рода ступеньками, облегчающими проникновение на господский двор.
Изучив в свое время этот вопрос, известный кинорежиссер Иван Пырьев, снявший киноленту «Братья Карамазовы», очень правдиво воссоздал подобный забор, возле которого на лавке сидел лакей Смердяков с Марьей Кондратьевной.
Теперь два слова о том, что, сидя верхом на высоком заборе, Дмитрий Федорович никак не смог бы нанести человеку прямого удара медным пестиком по голове. Удар пестиком с двухметровой высоты, плюс к этому еще рост самого Димитрия Федоровича, имел бы не прямой, а скользящий характер. Да и человек, наносивший такой удар, мог бы сам низвергнуться с забора. А удар пестиком по голове слуги Григория оказался прямым, а не скользящим.
Затем злодей легко соскочил с забора, чтобы склониться над упавшим слугой Григорием. С высокого забора спрыгнуть легко ни у кого из людей не получится.
Когда же Дмитрий Федорович покинул дом своего отца? Это могло случиться к исходу часа девятого. Ведь чуть позже Дмитрий Федорович пил вино с Петром Ильичом. Раз после ухода Дмитрия Федоровича его отец был жив, то кем же он мог быть убит? Да и можно ли с полным правом называть убийство Федора Павловича умышленным? Не скрывалось ли за нанесением тяжких телесных повреждений, повлекших смерть потерпевшего, элемент самозащиты, не превысивший пределом необходимой самообороны? Я понимаю, что многие сейчас могли улыбнуться. Чьей жизни всерьез мог угрожать одряхлевший развратник? Но нам известны случаи, когда немощные люди под сильным воздействием травмирующих их психику факторов, совершали не свойственные для их физического состояния поступки.
Злая я – злая!
Автор данного очерка не советовал бы человеку, будь этот человек по своей природе добр, открыто соваться со своим добром к человеку злобному. Злобный человек возненавидит доброго человека лишь за одно то, что добрый человек никак не впишется в картину мира, какую злобный человек сам себе нарисовал. Но и злому человеку иногда требуется доброе слово. Говоря о себе, Аграфена Александровна упоминает о том, что жизнь превратила ее в существо злое и мстительное. Она признается в том, что испытывала удовольствие от тех страданий, какие причиняла Дмитрию Федоровичу и его отцу, сознательно провоцируя их ревнивое противостояние. Но случилось так, что к моменту визита в ее дом Алеши Карамазова вместе с Мишей Ракитиным, Аграфена Александровна потеряла то главное, ради чего они жила все последние четыре года. Это вовсе не деньги, которые ее научили зарабатывать на чужих несчастьях Кузьма Кузьмич Самсонов и Федор Павлович Карамазов. Она, как ей тогда казалось, утратила любовь к тому офицеру-поляку, который пять лет назад ее обманул. Ей даже не хотелось больше ему отомстить. Ведь женщины с особой жестокостью мстят лишь тем мужчинам, которых они еще любят. Раз женщина спрашивает у постороннего человека о своих чувствах к возлюбленному, то любви к нему у нее, скорее всего, уже никакой и нет. Когда любят, не спрашивают о своих чувствах у других людей, а твердо уверены в своих чувствах.
Но и Алеша Карамазов пережил перед встречей с Аграфеной Александровной страшную трагедию. Умер тот, кто разбудил в Алеше его сыновний инстинкт. Умер старец Зосима. И сошлись два глубоко несчастных человека. И один из этих несчастных выразил свое участие и свою любовь к другому. До этого момента Аграфена Александровна испытывала сложные чувства к Алеше. Он был ей непонятен со своей чистотой и святостью. И она готова была втоптать чистую душу Алеши в плотскую грязь. «Сорвать с него ряску». Но случилось так, что Алеша разбудил в двадцатидвухлетней женщине инстинкт, который просыпается к этому сроку у большинства из психически состоявшихся и нравственно уравновешенных женщин. Инстинкт материнства. И часто случается так, что бороться с этим законом природы иная женщина бывает не в силах. Аграфена Александровна мечтает о ребенке, который будет любить ее, цитата: «не за ее срам», конец цитаты, а лишь за то, что что она есть. Любить ее за то, что она его мать. Потому-то ей и стыдно перед Алёшей, и она сама ему в этом признается. Перед кем женщина, презирающая весь этот подлый и продажный мир, может испытать чувство стыда? Только перед своим ребенком. Из чего мы вновь можем заключить, что в Аграфене Александровне неожиданно проснулся инстинкт материнства. И потом, уже будучи в Мокром, она станет перебирать волосы на голове молодого человека по фамилии Калганов. Этим она вновь подспудно реализует свое материнское желание гладить по головке свое дитя. Интересно в этой связи еще и другое. В одной из поэм Гомера женщина, похищенная троянцами, в порыве раскаяния называет саму себя столь откровенно, что до сего дня никто из переводчиков не рискнул перевести ее фразы дословно. Аграфена Александровна, говоря о себе, приводит лишь половину той фразы, называя себя злобной…
Нельзя сказать, что Аграфене Александровне захотелось иметь ребенка от любого мужчины. По принципу: рожу для себя, а там видно будет. Она хочет иметь ребенка от конкретного мужчины – от поляка-чиновника, за которого она была готова выйти замуж. Для этого она и едет в село Мокрое. Обратимся к тексту романа.
«… Грушенька стояла среди комнаты, говорила с жаром, и в голосе ее послышались истерические нотки.
– Молчи, Ракитка, не понимаешь ты ничего у нас! И не смей ты мне впредь ты говорить, не хочу тебе позволять, и с чего ты такую смелость взял, вот что! Садись в угол и молчи, как мой лакей. А теперь, Алеша, всю правду чистую тебе одному скажу, чтобы ты видел, какая я тварь! Не Ракитке, а тебе говорю. Хотела я тебя погубить, Алеша, правда это великая, совсем положила; до того хотела, что Ракитку деньгами подкупила, чтобы тебя привел. И из чего такого я так захотела? Ты, Алеша, и не знал ничего, от меня отворачивался, пройдешь – глаза опустишь, а я на тебя сто раз до сего глядела, всех спрашивать об тебе начала. Лицо твое у меня в сердце осталось: «Презирает он меня, думаю, посмотреть даже на меня не захочет». И такое меня чувство взяло под конец, что сама себе удивляюсь: чего я такого мальчика боюсь? Проглочу его всего и смеяться буду. Обозлилась совсем. Веришь ли тому: никто-то здесь не смеет сказать и подумать, чтоб к Аграфене Александровне за худым этим делом прийти; старик один только тут у меня, связана я ему и продана, сатана нас венчал, зато из других – никто. Но на тебя глядя, положила: его проглочу. Проглочу и смеяться буду. Видишь, какая я злая собака, которую ты сестрой своею назвал! Вот теперь приехал этот обидчик мой, сижу теперь и жду вести. А знаешь, чем был мне этот обидчик? Пять лет тому как завез меня сюда Кузьма – так я сижу, бывало, от людей хоронюсь, чтоб меня не видали и не слыхали, тоненькая, глупенькая, сижу да рыдаю, ночей напролет не сплю – думаю: «И уж где ж он теперь, мой обидчик? Смеется, должно быть, с другою надо мной, и уж я ж его, думаю, только бы увидеть его, встретить когда: то уж я ж ему отплачу, уж я ж ему отплачу!» Ночью в темноте рыдаю в подушку и все это передумаю, сердце мое раздираю нарочно, злобой его утоляю: «Уж я ж ему, уж я ж ему отплачу!» Так, бывало, и закричу в темноте. Да как вспомню вдруг, что ничего-то я ему не сделаю, а он-то надо мной смеется теперь, а может, и совсем забыл и не помнит, так кинусь с постели на пол, зальюсь бессильною слезой и трясусь-трясусь до рассвета. Поутру встану злее собаки, рада весь свет проглотить. Потом, что ж ты думаешь: стала я капитал копить, без жалости сделалась, растолстела – поумнела, ты думаешь, а? Так вот нет же, никто того не видит и не знает во всей вселенной, а как сойдет мрак ночной, все так же, как и девчонкой, пять лет тому, лежу иной раз, скрежещу зубами и всю ночь плачу: «Уж я ж ему, да уж я ж ему, думаю!» Слышал ты это все? Ну так как же ты теперь понимаешь меня: месяц тому приходит ко мне вдруг это самое письмо: едет он, овдовел, со мной повидаться хочет. Дух у меня тогда весь захватило, Господи, да вдруг и подумала: а приедет да свистнет мне, позовет меня, так я как собачонка к нему поползу битая, виноватая! Думаю это я и сама себе не верю: «Подлая я аль не подлая, побегу я к нему аль не побегу?» И такая меня злость взяла теперь на самое себя во весь этот месяц, что хуже еще, чем пять лет тому. Видишь ли теперь, Алеша, какая я неистовая, какая я яростная, всю тебе правду выразила! Митей забавлялась, чтобы к тому не бежать. Молчи, Ракитка, не тебе меня судить, не тебе говорила. Я теперь до вашего прихода лежала здесь, ждала, думала, судьбу мою всю разрешала, и никогда вам не узнать, что у меня в сердце было. Нет, Алеша, скажи своей барышне, чтоб она за третьеводнишнее не сердилась!.. И не знает никто во всем свете, каково мне теперь, да и не может знать… Потому я, может быть, сегодня туда с собой нож возьму, я еще того не решила…
И, вымолвив это «жалкое» слово, Грушенька вдруг не выдержала, не докончила, закрыла лицо руками, бросилась на диван в подушки и зарыдала как малое дитя. Алеша встал с места и подошел к Ракитину.
– Миша, – проговорил он, – не сердись. Ты обижен ею, но не сердись. Слышал ты ее сейчас? Нельзя с души человека столько спрашивать, надо быть милосерднее…
Алеша проговорил это в неудержимом порыве сердца. Ему надо было высказаться, и он обратился к Ракитину. Если б не было Ракитина, он стал бы восклицать один. Но Ракитин поглядел насмешливо, и Алеша вдруг остановился.
– Это тебя твоим старцем давеча зарядили, и теперь ты своим старцем в меня и выпалил, Алешенька, Божий человечек, – с ненавистною улыбкой проговорил Ракитин.
– Не смейся, Ракитин, не усмехайся, не говори про покойника: он выше всех, кто был на земле! – с плачем в голосе прокричал Алеша. – Я не как судья тебе встал говорить, а сам как последний из подсудимых. Кто я пред нею? Я шел сюда, чтобы погибнуть, и говорил: «Пусть, пусть!» – и это из-за моего малодушия, а она через пять лет муки, только что кто-то первый пришел и ей искреннее слово сказал, – все простила, все забыла и плачет! Обидчик ее воротился, зовет ее, и она все прощает ему, и спешит к нему в радости, и не возьмет ножа, не возьмет! Нет, я не таков. Я не знаю, таков ли ты, Миша, но я не таков! Я сегодня, сейчас этот урок получил… Она выше любовью, чем мы… Слышал ли ты от нее прежде то, что она рассказала теперь? Нет, не слышал; если бы слышал, то давно бы все понял… и другая, обиженная третьего дня, и та пусть простит ее! И простит, коль узнает… и узнает… Эта душа еще не примиренная, надо щадить ее… в душе этой может быть сокровище…
Алеша замолк, потому что ему пересекло дыхание. Ракитин, несмотря на всю свою злость, глядел с удивлением. Никогда не ожидал он от тихого Алеши такой тирады.
– Вот адвокат проявился! Да ты влюбился в нее, что ли? Аграфена Александровна, ведь постник-то наш и впрямь в тебя влюбился, победила! – прокричал он с наглым смехом.
Грушенька подняла с подушки голову и поглядела на Алешу с умиленною улыбкой, засиявшею на ее как-то вдруг распухшем от сейчашних слез лице.
– Оставь ты его, Алеша, херувим ты мой, видишь, он какой, нашел кому говорить. Я, Михаил Осипович, – обратилась она к Ракитину, – хотела было у тебя прощения попросить за то, что обругала тебя, да теперь опять не хочу. Алеша, поди ко мне, сядь сюда, – манила она его с радостною улыбкой, – вот так, вот садись сюда, скажи ты мне (она взяла его за руку и заглядывала ему, улыбаясь, в лицо), – скажи ты мне: люблю я того или нет? Обидчика-то моего, люблю или нет? Лежала я до вас здесь в темноте, все допрашивала сердце: люблю я того или нет? Разреши ты меня, Алеша, время пришло; что положишь, так и будет. Простить мне его или нет?
– Да ведь уж простила, – улыбаясь проговорил Алеша.
– А и впрямь простила, – вдумчиво произнесла Грушенька. – Экое ведь подлое сердце! За подлое сердце мое! – схватила она вдруг со стола бокал, разом выпила, подняла его и с размаха бросила на пол. Бокал разбился и зазвенел. Какая-то жестокая черточка мелькнула в ее улыбке.
– А ведь, может, еще и не простила, – как-то грозно проговорила она, опустив глаза в землю, как будто одна сама с собой говорила. – Может, еще только собирается сердце простить. Поборюсь еще с сердцем-то. Я, видишь, Алеша, слезы мои пятилетние страх полюбила… Я, может, только обиду мою и полюбила, а не его вовсе!
– Ну не хотел бы я быть в его коже! – прошипел Ракитин.
– И не будешь, Ракитка, никогда в его коже не будешь. Ты мне башмаки будешь шить, Ракитка, вот я тебя на какое дело употреблю, а такой, как я, тебе никогда не видать… Да и ему, может, не увидать…
– Ему-то? А нарядилась-то зачем? – ехидно поддразнил Ракитин.
– Не кори меня нарядом, Ракитка, не знаешь еще ты всего моего сердца! Захочу, и сорву наряд, сейчас сорву, сию минуту, – звонко прокричала она. – Не знаешь ты, для чего этот наряд, Ракитка! Может, выйду к нему и скажу: «Видал ты меня такую аль нет еще?» Ведь он меня семнадцатилетнюю, тоненькую, чахоточную плаксу оставил. Да подсяду к нему, да обольщу, да разожгу его: «Видал ты, какова я теперь, скажу, ну так и оставайся при том, милостивый государь, по усам текло, а в рот не попало!» – вот ведь к чему, может, этот наряд, Ракитка, – закончила Грушенька со злобным смешком. – Неистовая я, Алеша, яростная. Сорву я мой наряд, изувечу я себя, мою красоту, обожгу себе лицо и разрежу ножом, пойду милостыню просить. Захочу, и не пойду я теперь никуда и ни к кому, захочу – завтра же отошлю Кузьме все, что он мне подарил, и все деньги его, а сама на всю жизнь работницей поденной пойду!.. Думаешь, не сделаю я того, Ракитка, не посмею сделать? Сделаю, сделаю, сейчас могу сделать, не раздражайте только меня… а того прогоню, тому шиш покажу, тому меня не видать!
Последние слова она истерически прокричала, но не выдержала опять, закрыла руками лицо, бросилась в подушку и опять затряслась от рыданий. Ракитин встал с места.
– Пора, – сказал он, – поздно, в монастырь не пропустят.
Грушенька так и вскочила с места.
– Да неужто ж ты уходить, Алеша, хочешь! – воскликнула она в горестном изумлении, – да что ж ты надо мной теперь делаешь: всю воззвал, истерзал, и опять теперь эта ночь, опять мне одной оставаться!
– Не ночевать же ему у тебя? А коли хочет – пусть! Я и один уйду! – язвительно подшутил Ракитин.
– Молчи, злая душа, – яростно крикнула ему Грушенька, – никогда ты мне таких слов не говорил, какие он мне пришел сказать.
– Что он такое тебе сказал? – раздражительно проворчал Ракитин.
– Не знаю я, не ведаю, ничего не ведаю, что он мне такое сказал, сердцу сказалось, сердце он мне перевернул… Пожалел он меня первый, единый, вот что! Зачем ты, херувим, не приходил прежде, – упала вдруг она пред ним на колени, как бы в исступлении. – Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придет и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!..
– Что я тебе такого сделал? – умиленно улыбаясь, отвечал Алеша, нагнувшись к ней и нежно взяв ее за руки, – луковку я тебе подал, одну самую малую луковку, только, только!..
И, проговорив, сам заплакал. В эту минуту в сенях вдруг раздался шум, кто-то вошел в переднюю; Грушенька вскочила как бы в страшном испуге. В комнату с шумом и криком вбежала Феня.
– Барыня, голубушка, барыня, эстафет прискакал! – восклицала она весело и запыхавшись. – Тарантас из Мокрого за вами, Тимофей ямщик на тройке, сейчас новых лошадей переложат… Письмо, письмо, барыня, вот письмо!
Что же случилось потом? Почему Аграфене Александровне вдруг расхотелось иметь ребенка от мужчины, которого она недавно любила? Чтобы нам это понять, надо вспомнить о том, что у женщины есть только один источник любви – материнство. Любовь к мужчине — производное чувство от чувства материнства. Женщина способна полюбить только того мужчину, от которого ей хочется иметь детей. Сама же она может этого и не осознавать. Отец ее будущего ребенка должен быть красив лицом и фигурой. Быть честным, мужественным, открытым и иметь деньги на содержание семьи. Бывают исключения, когда женщина влюбляется в слабодушного, неискреннего и нищего мужчину, но ничем хорошим подобная связь, как правило, не заканчивается. И мать Дмитрия Федоровича на своем личном примере это еще раз доказала. Женщина может испытывать повышенную любовь к самому слабому, глупому и беззащитному ребенку, но принимать таким своего мужа женщина вряд ли согласится. Аграфена Александровна готова видеть в слабохарактерном Алеше ребенка, но видеть в нем отца своих будущих детей она не может. С женской природой не поспоришь. Об этом хорошо сказал богатырь Илья Муромец, когда деревенские бабы посоветовали ему жениться. Будучи в преклонных годах, Илья Муромец ответил деревенским женщинам: «Нет, бабы, я не женюсь. В старости жениться – чужа корысть». Чью корысть имел в виду Илья Муромец? Безусловно, он имел в виду корысть любовников своей будущей молодой жены. И ее корысть в том же самом плане. Да и богиня земли — Великая Мать – отнюдь не самая добрая и сострадательная из всех языческих богинь. Своим долгом эта богиня считала уничтожение всего слабого и нежизнеспособного. Для нее было важно спасти род. Вскоре Аграфена Александровна выберет в качестве отца своего будущего ребенка Дмитрия Федоровича, проявившего стойкость своего характера, личное мужество и беспримерную щедрость. О природе этих качеств Дмитрия Федоровича мы обязательно скажем чуть позже.
В этой главке мне осталось ответить своим будущим критикам, кои попробуют оспорить мои доводы. Раз Алеша, скажут они, вернулся в монастырь в девять часов вечера, то и Аграфена Александровна, уехав из своего дома примерно за полчаса до его ухода, приехала в Мокрое около десяти часов вечера. И никакого исчезнувшего часа в ее действиях в тот вечер нет. Но мои критики не будут помнить слов писателя о том, что именно в тот вечер Алеша мог припасть к земле и долго клясться ей в любви. Кому же, лежа ничком, мог клясться в любви монастырский послушник? Он мог клясться в любви той Царице, в лоне которой пребывала теперь его набожная мать. Ставшая при жизни сперва безгласной жертвой своей властной опекунши, а затем и безгласной жертвой своего мужа-сладострастника. Поэтому между отъездом Аграфены Александровны и приходом Алеши в монастырь прошло больше целого часа.
Источник: