В большой литературе важна прелесть
новизны. Умиляющая или ужасающая, но
свежесть. Иероним Босх. Искушение святого
Антония. Фрагмент центральной части триптиха.
1500. Национальный музей старого
искусства в Лиссабоне, Португалия
В последнее десятилетие проза и критика Сергея Шаргунова, и в частности его романы «Ура!», «Книга без фотографий», «1993», стали одним из серьезных ориентиров для молодых авторов – и в плане эстетики, и в плане формирования идеологических взглядов. О писательской стезе, самостоянии и последовательности с Сергеем ШАРГУНОВЫМ побеседовал Сергей ШУЛАКОВ.
– Сергей Александрович, ваш сборник «Свои» и современен – феномен оживания воспоминаний, как представляется, и есть его основа, – и обращен в прошлое. Это осовремененный мемуар? Почему вы решили поделиться личным, в том числе восприятием литературы, истории, через конкретных персонажей? Что вам кажется в этом личном важным сегодня?
– Действительно, первая повесть в книге «Правда и ложка» обращена к истокам рода. Красные и белые, дворяне и крестьяне, мореплаватель Русанов и режиссер Герасимов… Но в самой книге 20 прозаических текстов. Такой сад расходящихся тропок. Тут и рассказ об отце-священнике «Мой батюшка», и объяснение в любви жене «Ты – моя находка», и нежность к сыну… Но это и рассказы обо всех на свете – о взбунтовавшемся статисте из телемассовки, о погибшем ополченце, о школьнице и жуке, о пожилом писателе Валентине Петровиче, который оказался в эпицентре литературного скандала. Все свои, потому что всех жалко.
По-моему, настоящая литература – это всегда личное. О ком и о чем бы ты ни писал, важны жар сопереживания и интонация, тайная музыка текста. Если что-то тебя неподдельно волнует, волнение передается читающему. Надо писать свободно, как хочешь, без оглядки. Но при безоглядности не должна пропадать зоркость. А ведь некоторые подменяют вольность неряшливостью – мол, я так вижу. Все-таки в прозе существенна точность деталей. Отсутствие точности – диагноз нашего общества. Все лепят абы что, сказывается увлеченность соцсетями. Иногда мне кажется, что точность – это начало творчества, то есть созидания. Точность всегда аукается с вечностью. Точность позволяет достигать таких высот и глубин, которые и отличают настоящую вневременную, пусть бы и остро современную, литературу от любой, самой хлесткой публицистики.
– Порой кажется, что вы несколько разочарованы современниками, что люди прошлого представляются вам более цельными, мудрыми, имеющими больше моральных сил. Это так? Ваш опыт говорит, что мы понемногу мельчаем?
– Мне кажется, в любое время не так много самостоятельных, глубоких и ярких. Но они есть. Есть и в моем поколении. Самостояние – главный для меня пароль, пушкинский неологизм. А вот протягивание моста между эпохами – задача увлекательная. Интересно возиться в прошлом. Меня, как распутывание детектива, увлекла реконструкция биографии Катаева, а заодно всего нашего ХХ века. Сейчас медленно, но верно собирается книга бесед с художниками, чья слава расцвела в минувшем столетии, – Искандер и Битов, Распутин и Мамлеев…
– И какова биография века? Что в русском ХХ веке такого, чего, как представляется, не понимают, боятся, не могут принять другие, возможно, более благополучные сообщества – европейцы, американцы?
– Страшное и славное слишком переплетено, поэтому мешаются хула и хвала. Россия многих устрашает огромностью. Широк наш человек. Художественный, философский, человеческий контекст пережитого, когда и рушили, и возводили, непомерно многопланов и объемен для обыденного восприятия. В том числе такова и судьба моего героя, который был и белым, и красным, и изощренным европейским модернистом, стилистом, и офицером с государственническим инстинктом. Лихая амплитуда судьбы – от темной камеры смертников в Одесской губчека, где его чуть не расстреляли, до «Золотой Звезды» Героя Социалистического Труда, которой его наградили. Это все наш ХХ век.
– У вас есть образ, портрет, пусть групповой, читателя современной прозы, вашей – и не только. Какими качествами обладает этот читатель?
– Любовью к литературе, могу самонадеянно заявить. Эти настоящие читатели, мне кажется, люди тонкие, готовые отделять произведение от своих или чужих общественных пристрастий. Сейчас, когда всех захлестывает агрессивное и шаблонное политиканство, способность просто ценить литературу – уже проявление личности. Но вообще, по счастью, круг читателей широк – и интеллектуалы, и совсем простые люди, и ретивые студенты, и милые старушки… К писателю у нас по сию пору притекают как к батюшке: ждут пророчеств и проповедей, приносят исповеди, испрашивают наставничества… Не хочется над этим иронизировать. Может быть, просто люди чуют среди вранья и суеты, что литература дает что-то более подлинное.
– Расскажите о вашей преподавательской деятельности.
– Всегда, когда приглашают выступить в школе или вузе, не отказываюсь. Каждый месяц это происходит где-нибудь. Обожаю 31-й лицей в Челябинске. Недавно проводил урок в селе Сростки на Алтае в школе, где учился Шукшин. На днях будет семинар в Литинституте… Но всегда, следуя завету Толстого, стараюсь не столько учить, сколько учиться, слушать класс или аудиторию. А вообще такое общение важно, поскольку дает ощущение времени и новых людей.
– Кажется, вы единственный депутат Государственной думы, профессией которого является литература и литературная критика. В вашем сборнике нашлось место и для литературного описания одного из коллег. Расскажите нам, как к вашим профессиональным занятиям относятся депутаты – юристы, экономисты, военные, политики.
– Это правда, в книге есть трагикомический рассказ «Аусвайс» про похмельного толстяка-депутата, потерявшего ксиву и не пропущенного в заветное здание. Коллеги что-то читают, подходят с книгами за автографами… А я к ним приглядываюсь, что-то помечаю в телефонных заметках. Хотя, признаюсь, не хватает рядом людей литературы, тех, кто с художественным взглядом. Депутатский опыт точно полезен непрестанными поездками по стране, и хотелось бы, чтобы они превратились в тексты. А еще депутатство – это проверка, пускай у нас и недорого стоит какая-либо репутация. Я пришел в Госдуму помогать бесправным и беззащитным людям и рад, что это часто удается. Хорошо, что удалось смягчить репрессивную статью 282, каравшую за мыслепреступление. Для меня принципиально важно всегда голосовать по совести, иногда оказываясь в абсолютном меньшинстве.
– Как вы чувствуете себя в текущей литературе? Опытный писатель и критик с серьезными наградами, большими тиражами, может кого-то поддержать, а другому, напротив, указать на незрелость, ошибки? Ощущаете ли себя влиятельным писателем?
– Ощущаю себя одиноко, стараюсь не выпендриваться и высоко ценю такое качество, как последовательность. И предпочитаю не грузить никого советами. Пишу сейчас новую книгу прозы, а это главное.
– Каким вам представляется значение современной русской прозы в будущем?
– Каждый год выходит несколько стоящих внимания книг на русском языке. Кроме нефти и газа у России по-прежнему есть литература. Надеюсь, и будет. Могу отметить, что в нынешней литературе стало хорошо с языком. Хотя и тревожит кое-что. В большой литературе важна прелесть новизны. Умиляющая или ужасающая, но свежесть. Недавно перечитал дневники Юрия Нагибина – безоглядная литература! А в наши дни постепенно в среде некоторых неплохих авторов, в угоду рыночному конвейеру, пропадает индивидуальность стиля, все становится искусственно-подслащенным, а вместе с тем улетучиваются дерзость мысли и отвага затронуть живую, неудобную, по-настоящему интересную тему… Жду возвращения в литературу безоглядности.
– И все же Павел Басинский пишет для одних, Андрей Рубанов – для других, Сергей Лукьяненко – для третьих. Вы же смело пишете для каких-то прежних русских людей, которых, кажется, уже и не найти за 1917-м, войной, 1960–1980-ми годами, а уж тем более за завесой новейших времен. Они, те люди, вас прочитают?
– Какой любопытный читательский взгляд!.. Может быть, вы что-то такое уловили почти призрачное, что я подозревал. В детстве я читал свои первые стихи, рассказы и сказки Анастасии Ивановне Цветаевой. Она благожелательно и изящно ворковала по их поводу. Она казалась мне телепортированной из старины и источала ароматы старины, и я доверял ее суду. Но хочется думать, я пишу не только для былых людей, для теней минувшего, для предков, но и для тех, кто еще не родился. Страшно подумать, может быть, даже не встретились те двое, у которых родится тот, кто, разгадывая мои книги (в том числе еще не написанные), когда-нибудь будет увлеченно писать мою биографию!..
Источник: